Я удивляюсь как можно было поручить такому человеку судьбу россии

Обновлено: 25.04.2024

КНИГИ 439561 АВТОРЫ 134585 СЕРИИ 45106 ЖАНРЫ 505 ГОРОДА 1168 ИЗДАТЕЛЬСТВА 16731 ТЕГИ 392971 СТАТЬИ 761

третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoléance [315] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.

— Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.

Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:

«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».

«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1-го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал-адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».

Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по-русски, но quoique étranger, Russe de cœur et d’âme, [316] как он сам говорил про себя.

Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по-русски, чувствовал себя все-таки растроганным, когда он явился перед notre très gracieux souverain [317] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes éclairaient sa route. [318]

Хотя источник chagrin [319] г-на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:

— M’apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [320]

— Bien tristes, sire, — отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, — l’abandon de Moscou. [321]

— Aurait on livré mon ancienne capitale sans se battre? [322] — вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.

Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, — именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор — потерять армию и Москву, или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.

Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.

— L’ennemi est-il en ville? [323] — спросил он.

— Oui, sire, et elle est en cendres à l’heure qu’il est. Je l’ai laissée toute en flammes, [324] — решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажнились слезами.

Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.

— Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, — сказал он, — que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis prêt à me soumettre à toutes ses volontés; mais dites moi, Michaud, comment avez-vous laissé l’armée, en voyant ainsi, sans coup férir, abandonner mon ancienne capitale? N’avez-vous pas aperçu du découragement. [325]

Увидав успокоение своего très gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.

— Sire, me permettez-vous de vous parler franchement en loyal militaire? [326] — сказал он, чтобы выиграть время.

— Colonel, je l’exige toujours, — сказал государь. — Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu’il en est. [327]

— Sire! — сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots. [328] — Sire! j’ai laissé toute l’armée depuis les chefs jusqu’au dernier soldat, sans exception, dans une crainte épouvantable, effrayante… [329]

— Comment ça? — строго нахмурившись, перебил государь. — Mes Russes se laisseront-ils abattre par le malheur… Jamais. [330]

Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.

— Sire, — сказал он с почтительной игривостью выражения, — ils craignent seulement que Votre Majesté par bonté de cœur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brûlent de combattre, — говорил уполномоченный русского народа, — et de prouver à Votre Majesté par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoués… [331]

— Ah! — успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. — Vous me tranquillisez, colonel. [332]

Государь, опустив голову, молчал несколько времени.

— Eh bien, retournez à l’armée, — сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, — et dites à nos braves, dites à tous mes bons sujets partout où vous passerez, que quand je n’aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi-même à la tête de ma chère noblesse, de mes bons paysans et j’userai ainsi jusqu’а la dernière ressource de mon empire. Il m’en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, — говорил государь, все более и более воодушевляясь. — Mais si jamais il fut écrit dans les décrets de la divine providence, — сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, — que ma dinastie dût cesser de régner sur le trône de mes ancêtres, alors, après avoir épuisé tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croître la barbe jusqu’ici (государь показал рукой на половину груди), et j’irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutôt que de signer la honte de ma patrie et de ma chère nation, dont je sais apprécier les sacrifices. [333] — Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.

— Colonel Michaud, n’oubliez pas ce que je vous dis ici; peut-être qu’un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoléon ou moi, — сказал государь, дотрогиваясь до груди. — Nous ne pouvons plus régner ensemble. J’ai appris à le connaître, il ne me trompera plue… [334] — И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо — quoique étranger, mais Russe de cœur et d’âme — почувствовал себя в эту торжественную минуту —

Было уже совсем поздно (да и велик ли ноябрьский день), когда Алеша позвонил у ворот острога. Начинало даже смеркаться. Но Алеша знал, что его пропустят к Мите беспрепятственно. Всё это у нас, в нашем городке, как и везде. Сначала, конечно, по заключении всего предварительного следствия, доступ к Мите для свидания с родственниками и с некоторыми другими лицами всё же был обставлен некоторыми необходимыми формальностями, но впоследствии формальности не то что ослабели, но для иных лиц, по крайней мере приходивших к Мите, как-то сами собой установились некоторые исключения. До того что иной раз даже и свидания с заключенным в назначенной для того комнате происходили почти между четырех глаз. Впрочем, таких лиц было очень немного: всего только Грушенька, Алеша и Ракитин. Но к Грушеньке очень благоволил сам исправник Михаил Макарович. У старика лежал на сердце его окрик на нее в Мокром. Потом, узнав всю суть, он изменил совсем о ней свои мысли. И странное дело: хотя был твердо убежден в преступлении Мити, но со времени заключения его всё как-то более и более смотрел на него мягче: «С хорошею, может быть, душой был человек, а вот пропал, как швед, от пьянства и беспорядка!» Прежний ужас сменился в сердце его какою-то жалостью. Что же до Алеши, то исправник очень любил его и давно уже был с ним знаком, а Ракитин, повадившийся впоследствии приходить очень часто к заключенному, был одним из самых близких знакомых «исправничьих барышень», как он называл их, и ежедневно терся в их доме. У смотрителя же острога, благодушного старика, хотя и крепкого служаки, он давал в доме уроки. Алеша же опять-таки был особенный и стародавний знакомый и смотрителя, любившего говорить с ним вообще о «премудрости». Ивана Федоровича, например, смотритель не то что уважал, а даже боялся, главное, его суждений, хотя сам был большим философом, разумеется «своим умом дойдя». Но к Алеше в нем была какая-то непобедимая симпатия. В последний год старик как раз засел за апокрифические евангелия и поминутно сообщал о своих впечатлениях своему молодому другу. Прежде даже заходил к нему в монастырь и толковал с ним и с иеромонахами по целым часам. Словом, Алеше, если бы даже он и запоздал в острог, стоило пройти к смотрителю, и дело всегда улаживалось. К тому же к Алеше все до последнего сторожа в остроге привыкли. Караул же, конечно, не стеснял, было бы лишь дозволение начальства. Митя из своей каморки, когда вызывали его, сходил всегда вниз в место, назначенное для свиданий. Войдя в комнату, Алеша как раз столкнулся с Ракитиным, уже уходившим от Мити. Оба они громко говорили. Митя, провожая его, чему-то очень смеялся, а Ракитин как будто ворчал. Ракитин, особенно в последнее время, не любил встречаться с Алешей, почти не говорил с ним, даже и раскланивался с натугой. Завидя теперь входящего Алешу, он особенно нахмурил брови и отвел глаза в сторону, как бы весь занятый застегиванием своего большого теплого с меховым воротником пальто. Потом тотчас же принялся искать свой зонтик. — Своего бы не забыть чего, — пробормотал он, единственно чтобы что-нибудь сказать. — Ты чужого-то чего не забудь! — сострил Митя и тотчас же сам расхохотался своей остроте. Ракитин мигом вспылил. — Ты это своим Карамазовым рекомендуй, крепостничье ваше отродье, а не Ракитину! — крикнул он вдруг, так и затрясшись от злости. — Чего ты? Я пошутил! — вскрикнул Митя, — фу, черт! Вот они все таковы, — обратился он к Алеше, кивая на быстро уходившего Ракитина, — то всё сидел, смеялся и весел был, а тут вдруг и вскипел! Тебе даже и головой не кивнул, совсем, что ли, вы рассорились? Что ты так поздно? Я тебя не то что ждал, а жаждал всё утро. Ну да ничего! Наверстаем. — Что он к тебе так часто повадился? Подружился ты с ним, что ли? — спросил Алеша, кивая тоже на дверь, в которую убрался Ракитин. — С Михаилом-то подружился? Нет, не то чтоб. Да и чего, свинья! Считает, что я. подлец. Шутки тоже не понимают — вот что в них главное. Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я тогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел. Но умный человек, умный. Ну, Алексей, пропала теперь моя голова! Он сел на скамейку и посадил с собою рядом Алешу — Да, завтра суд. Что ж, неужели же ты так совсем не надеешься, брат? — с робким чувством проговорил Алеша. — Ты это про что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах, ты про суд! Ну, черт! Мы до сих пор всё с тобой о пустяках говорили, вот всё про этот суд, а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтра суд, только я не про суд сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, а то, что в голове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь? — Про что ты это, Митя? — Идеи, идеи, вот что! Эфика. Это что такое эфика? — Эфика? — удивился Алеша. — Да, наука, что ли, какая? — Да, есть такая наука. только.. я, признаюсь, не могу тебе объяснить, какая наука. — Ракитин знает. Много знает Ракитин, черт его дери! В монахи не пойдет. В Петербург собирается. Там, говорит, в отделение критики, но с благородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить. Ух, карьеру они мастера! Черт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, божий ты человек! Я тебя больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вот что. Какой там был Карл Бернар? — Карл Бернар? — удивился опять Алеша. — Нет, не Карл, постой, соврал: Клод Бернар. Это что такое? Химия, что ли? — Это, должно быть, ученый один, — ответил Алеша, — только, признаюсь тебе, и о нем много не сумею сказать. Слышал только, ученый, а какой, не знаю. — Ну и черт его дери, и я не знаю, — обругался Митя. — Подлец какой-нибудь, всего вероятнее, да и все подлецы. А Ракитин пролезет, Ракитин в щелку пролезет, тоже Бернар. Ух, Бернары! Много их расплодилось! — Да что с тобою? — настойчиво спросил Алеша. — Хочет он обо мне, об моем деле статью написать, и тем в литературе свою роль начать, с тем и ходит, сам объяснял. С направлением что-то хочет: «дескать, нельзя было ему не убить, заеден средой», и проч., объяснял мне. С оттенком социализма, говорит, будет. Ну и черт его дери, с оттенком так с оттенком, мне всё равно. Брата Ивана не любит, ненавидит, тебя тоже не жалует. Ну, а я его не гоню, потому что человек умный. Возносится очень, однако. Я ему сейчас вот говорил: «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты смерд». Смеется, злобно так. А я ему: де мыслибус non est disputandum, 1 хороша острота? По крайней мере и я в классицизм вступил, — захохотал вдруг Митя. — Отчего ты пропал-то? Вот ты сейчас сказал? — перебил Алеша. — Отчего пропал? Гм! В сущности. если всё целое взять — бога жалко, вот отчего! — Как бога жалко? — Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу эти нервы (ну черт их возьми!). есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как только они там задрожат. то есть видишь, я посмотрю на что-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то. а как задрожат, то и является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такая пройдет, и является такой будто бы момент, то есть не момент, — черт его дери момент, — а образ, то есть предмет али происшествие, ну там черт дери — вот почему я и созерцаю, а потом мыслю. потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, всё это глупости. Это, брат, мне Михаил еще вчера объяснял, и меня точно обожгло. Великолепна, Алеша, эта наука! Новый человек пойдет, это-то я понимаю. А все-таки бога жалко! — Ну и то хорошо, — сказал Алеша. — Что бога-то жалко? Химия, брат, химия! Нечего делать, ваше преподобие, подвиньтесь немножко, химия идет! А не любит бога Ракитин, ух не любит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут. Представляются. «Что же, будешь это проводить в отделении критики?» — спрашиваю. «Ну, явно-то не дадут», — говорит, смеется. «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь всё позволено, всё можно делать?» «А ты и не знал?» — говорит. Смеется. «Умному, говорит, человеку всё можно, умный человек умеет раков ловить, ну а вот ты, говорит, убил и влопался и в тюрьме гниешь!» Это он мне-то говорит. Свинья естественная! Я этаких прежде вон вышвыривал, ну а теперь слушаю. Много ведь и дельного говорит. Умно тоже пишет. Он мне с неделю назад статью одну начал читать, я там три строки тогда нарочно выписал, вот постой, вот здесь. Митя, спеша, вынул из жилетного кармана бумажку и прочел: — «Чтоб разрешить этот вопрос, необходимо прежде всего поставить свою личность в разрез со своею действительностью». Понимаешь иль нет? — Нет, не понимаю, — сказал Алеша. Он с любопытством приглядывался к Мите и слушал его. — И я не понимаю. Темно и неясно, зато умно. «Все, говорит, так теперь пишут, потому что такая уж среда». Среды боятся. Стихи тоже пишет, подлец, Хохлаковой ножку воспел, ха-ха-ха! — Я слышал, — сказал Алеша. — Слышал? А стишонки слышал? — Нет. — У меня они есть, вот, я прочту. Ты не знаешь, я тебе не рассказывал, тут целая история. Шельма! Три недели назад меня дразнить вздумал: «Ты вот, говорит, влопался как дурак из-за трех тысяч, а я полтораста их тяпну, на вдовице одной женюсь и каменный дом в Петербурге куплю». И рассказал мне, что строит куры Хохлаковой, а та и смолоду умна не была, а в сорок-то лет и совсем ума решилась. «Да чувствительна, говорит, уж очень, вот я ее на том и добью. Женюсь, в Петербург ее отвезу, а там газету издавать начну». И такая у него скверная сладострастная слюна на губах, — не на Хохлакову слюна, а на полтораста эти тысяч. И уверил меня, уверил; всё ко мне ходит, каждый день: поддается, говорит. Радостью сиял. А тут вдруг его и выгнали: Перхотин Петр Ильич взял верх, молодец! То есть так бы и расцеловал эту дурищу за то, что его прогнала! Вот он как ходил-то ко мне, тогда и сочинил эти стишонки. «В первый раз, говорит, руки мараю, стихи пишу, для обольщения значит, для полезного дела. Забрав капитал у дурищи, гражданскую пользу потом принести могу». У них ведь всякой мерзости гражданское оправдание есть! «А все-таки, говорит, лучше твоего Пушкина написал, потому что и в шутовской стишок сумел гражданскую скорбь всучить». Это что про Пушкина-то — я понимаю. Что же, если в самом деле способный был человек, а только ножки описывал! Да ведь гордился-то стишонками как! Самолюбие-то у них, самолюбие! «На выздоровление больной ножки моего предмета» — это он такое заглавие придумал — резвый человек!

Уж какая ж эта ножка,
Ножка, вспухшая немножко!
Доктора к ней ездят, лечат,
И бинтуют, и калечат.
Не по ножкам я тоскую, —
Пусть их Пушкин воспевает:
По головке я тоскую,
Что идей не понимает.
Понимала уж немножко,
Да вот ножка помешала!
Пусть же вылечится ножка,
Чтоб головка понимала.

Facebook Если у вас не работает этот способ авторизации, сконвертируйте свой аккаунт по ссылке ВКонтакте Google RAMBLER&Co ID

Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal

Князь Василий Курагин, коварный доброхот Кутузова, и его прототип

Как известно, в «Войне и Мире» Толстой создал несколько персонажей из числа высшей аристократии России, присваивая им чуть переиначенные фамилии подлинной высшей аристократии. Так, фамилия «Ростов» получена из «Толстой», «Друбецкой» - из «Трубецкой», «Курагин» - из «Куракин», «Болконский» - из «Волконский», «кн. Мамонтов» - из «Мамонов». То, что речь идет именно о высшей аристократии, а не просто о дворянах, передано совершенно четко и сюжетными деталями, и прямыми декларациями автора. Например, о княгине Друбецкой Толстой говорит: «Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России» (ВиМ 1:1:5). Одна из лучших фамилий России – это значит, одна из 20-30 высших аристократических фамилий Империи (выслужившиеся из невесть кого с середины XVIII века сановные фамилии в этот счет не входят), и реальные Трубецкие действительно таковыми были.

Все это, конечно, не значит, что у каждого подобного персонажа ВиМ имеется один прямой прототип в соответствующем реальном аристократическом доме. Например, граф Безухий, отец Пьера, по фамилии – явно производен от екатерининского вельможи Безбородко, с которым Безухий еще и почти одногодок (только Безбородко умер в 1799, а Безухий – в 1805 году). Однако, как продемонстрировал полнее всего Сергей Шокарев («Тайны российской аристократии»), в не меньшей степени прототипом гр. Безухого является Александр Дмитриев-Мамонов, один из фаворитов-наложников Екатерины (1758–1803; от него, кстати, фамилия «Мамонтов» у племянниц графа Безухого в «Войне и Мире»).

Меня в данном случае интересует кн. Василий Сергеевич Курагин (в черновиках Толстой пишет его фамилию просто как «Куракин»). Знаем мы о нем не так уж мало. Родился он ок. 1750 г. /1/, начал служить под началом неизвестного нам по фамилии отца княгини Друбецкой и был ему обязан первыми своими успехами /15/; при Екатерине вошел в чины и женился на одной из княжен Мамонтовых, Алине Семеновне Мамонтовой (1:1:31), чем породнился с графом Безухим: сестра графа вышла замуж за князя Семена Мамонтова, и на одной из их дочерей Курагин и женился (1:1:31). Он и без того был им дальним родственником, кстати /2/. При воцарении Павла карьера Курагина, как екатерининского человека, должна была бы пресечься, но благодаря придворной ловкости он этого избежал и при Павле только возвысился, и точно так же удачно пережил переворот 1801 и еще больше возвысился при Александре /3/. Этой своей ловкостью и возвышениями при каждом очередном царствовании, хотя каждое из них было проникнуто неприятием предыдущего, он немало напоминал Михаила Илларионовича Кутузова (который тоже ко всеобщему удивлению и презрению некоторых смог схватить новые чины вместо опалы и при Павле, и поначалу при Александре); между прочим, кн. Василий Курагин именно с Кутузовым довольно близко сошелся и вошел в короткое приятельство /4/. Больше того, при всем своем царедворчестве он Кутузова не забыл и тогда, когда тот был в опале, и в 1812 активно агитировал за то, чтобы именно Кутузова назначили главнокомандующим /4а/. В назначение Кутузова главнокомандующим кн. Василий внес такой вклад, что Толстой называет Кутузова его протеже /4а/; однако когда пришли известия о сдаче Москвы и император собрался смещать Кутузова, кн. Василий стремительно сменил фразеологию и как ни в чем не бывало заявлял, что «нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика. — Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России» (4:1:2).

То, что кн. Василий мог сыграть такую роль в назначении Кутузова в 1812 г., объясняется тем, что при Александре он был очень большим сановником. Уже к 1805 г. Курагин стал членом Непременного совета (1:3:2) - высшего совещательного органа Империи (с 1810 расширен и переименован в Государственный совет), в который входило всего 12 сановников. Он был достаточно влиятелен и близок императору, чтобы делать ему личные просьбы о включении его протеже в гвардию и получать без особого труда удовлетворение таких просьб /5/, хотя вообще Александр очень не любил подобные желания выполнять, и эту просьбу Курагина удовлетворил «не в пример другим» /15/. Был кн. Василий также и сенатором и посылался с ревизиями /6/, а Александр поручал ревизии только лицам, в чьей служебной честности не сомневался – притом, что он был очень недоверчив и подозрителен и на этот, и на любой другой счет. Исключительное доверие, которое император оказал кн. Василию, посылая его с ревизиями и введя в Непременный совет, тем более удивительно, что куртизанов своей бабки он, вообще говоря, не уважал и не продвигал. Таким образом, придворное искусство кн. Василия еще много выше, чем это обычно считается. Он в такой силе, что уже в 1805 способен перетягивать канат с самой императрицей-матерью Марьей Федоровной: та хочет назначить дипломатом в Вене своего кандидата, а кн. Василий:, наперекор ей, хочет на это место провести вместо ее кандидата своего сына, и хотя все же не преуспел в этом, дело это было небезнадежным /7/. Впрочем, это неудивительно: он хорошо знаком с канцлером Румянцевым и через Румянцева легко может пристроить зятя (Пьера) в дипломатический корпус /8/. Кн. Василий награжден тремя звездами (1:1:22) - очевидно, Владимиром I степени, Александром Невским 1 степени и Анной 1 степени – а то и Андреем Первозванным вместо какого-то из этих орденов. В 1820 он еще жив (Эпилог:1:13).

По нравам и образу мыслей кн. Василий – спокойный либертен екатерининских времен, хитроумный, опасный для карьеры неприятелей, куртуазный и благодушный циник с определенными ограничениями на модус операнди. Описывается как человек со «свободными и фамильярными, грациозными движениями, которые его отличали» (1:1:1), с «естественностью в обращении и такой простотой и фамильярностью в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными» (1:3:1); «— всё такой же, любезен, рассыпается. Великие успехи совсем не вскружили ему голову» (1:1:14). Почти всегда улыбчив; однако наедине с собой и при людях, которым относительно доверяет, может позволить себе показать ожесточение, когда сталкивается с напряженнйо и скверной ситуацией или припоминает ее; при этом хмурится, морщит рот на сторону и имеет «свойственное ему неприятное, грубое выражение» (1:3:2, ср. 1:1:1).

Козней против людей, не делающих ему зла, он не строит и строить не желает /9/, о себе самом заботится /9/; обращается одинаково просто и приязненно с высшими и низшими (1:3:1); непрочь ликвидировать невыгодное ему завещание, но, однако же, чужими руками; детям своим протежирует по долгу отца /10/, не питая к ним никакой особенной привязанности /11; впрочем, о дочери, в отличие от сыновей, он никогда не отзывается плохо, и даже мысленно, наедине с собой, именует ее «Лёлей», что, по его разумению, должно обозначать нежность, 1:3:2/, но протежирует крепко – для дочери целой серией стремительных и даже дерзких маневров соорудил выгодный (как казалось поначалу и действительно оказалось в итоге, несмотря на промежуточные эксцессы с маханием руками и мраморными тяжестями) брак с Безуховым, сыну усердно пытался сосватать богатую княжну Марью Болконскую, и сосватал бы, если бы тот, будучи «беспокойным дураком» (как аттестует его сам кн. Василий), не пустился в амуры с м-ль Бурьен прямиком под носом у кн. Марьи, не получив еще даже ее согласия . С детьми своими разговаривает просто, со спокойной откровенностью /12/; начинающаяся инцестуальная связь дочери и сына возмущения в нем никакого не вызвала и спокойно-попечительного отношения его к ним нимало не нарушила – он просто пресек ее, во избежание скандала, на некоторое время разведя сына и дочь территориально /13/. Вообще из спокойствия он вышел за все время действия только раз – был заметно тронут агонией и смертью графа Безухого (смертность живого его вообще удручает) /14/, что никак не мешало ему одновременно пытаться уничтожить завещание последнего. Напоминая кн. Василию о добре, ему сделанном, от него можно добиться услуг, которых сам по себе он оказывать ни за что не стал бы; таковы требования его варианта совести /15/. Кн. Василий платонически дружен с фрейлиной Анной Шерер, старой девой (младшей его лет на 15 – она ок. 1765 г.р.), которая к нему очень хорошо относится и искренне желает оказать ему услугу; он с ней довольно откровенен (1:1:1).
Любопытно было бы посмотреть на его короткое знакомство с Михаилом Илларионовичем и узнать, как последний отзывался и о содействии кн. Василия его назначению главнокомандующим летом 1812 г., и о рассуждениях кн. Василия о слепом развратном старце в сентябре того же года.

/1/ (1:1:21) но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым (в 1805 г.) (аналогично 1:1:22)

/2/ в 1:1:21 князь и княжна Екат. Семеновна Мамонтова именуют друг друга кузеном и кузиной.

/3/ (1:3:3) Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело (кн. Василий хотел женить своего сына на кн. Марье Болконской из-за ее богатства), и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения.

/4/ (1:1:5, Друбецкая – Курагину): — Вы хороши с Михаилом Иларионовичем Кутузовым, рекомендуйте ему Бориса в адъютанты. Тогда бы я была покойна, и тогда бы уж…

/4а/ (4:1:2) Что я вам говорил про Кутузова? — говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. — Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона…
(позднее) — Каково положение государя! — говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим протеже Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем

/5/ (1:1:5) — Что вам стоит сказать слово государю, и он (Борис Друбецкой) прямо будет переведен в гвардию, — просила она (Друбецкая – кн. Василия).

/6/ (1:3:2) В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии.

/7/ (1:1:1) - Правда, что императрица-мать желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену. — Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону.

/8/ (1:3:1, Курагин – Пьеру) - Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер-юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.

/9/ (1:3:1) Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было… Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что-то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.

/10/ (1:3:2) . Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, — подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: — но это надобно окончить. Послезавтра Лёлины именины, я позову кое-кого, и ежели он (Пьер) не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я — отец!

/11/ (1:1:1) – Лафатер сказал бы, что у меня нет шишки родительских чувств….
— Что вы хотите, чтоб я делал! — сказал он наконец. — Вы знаете, я сделал для их (сыновей) воспитания все, что может отец, и оба вышли идиоты. Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль — беспокойный. Вот одно различие, — сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное… Мои дети — это груз на моем существовании. Это мой крест. Я так себе объясняю. Что Вы хотите?— Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе».

Ср. 1:3:2: — Ну, что, Леля? — обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.

/12/ (1:3:3) Он сам (кн. Василий при подготовке брака своего сына Анатоля – «беспокойного дурака», по его словам – с княжной Марьей) оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
— Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? — спросил он (Анатоль), как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
— Полно. Глупости! Главное дело — старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
— Ежели он будет браниться, я уйду, — сказал Анатоль. — Я этих стариков терпеть не могу. А?
— Помни, что для тебя от этого зависит всё».

/13/ (1:3:1) «Но она (Ел. Вас.) глупа, я сам говорил, что она глупа, — думал он (Пьер). — Что-то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее — Ипполит… Отец ее — князь Василий

/14/ (1:1:22) За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
— Ах, мой друг! — сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. — Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. — Он заплакал

/15/ (1:1:5) ..Влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако, после ее нового призыва, что-то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу… - Я сделаю невозможное: сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы? — Милый мой, вы благодетель! Я иного и не ждала от вас; я знала, как вы добры.
…Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком.

Толстой разделил персонажей своего романа на положительных и отрицательных. Все они по-разному проявляют свой патриотизм. Положительные герои, такие как Наташа Ростова, Пьер Безухов и Андрей Болконский, любят свою родину и готовы жертвовать собой ради её спасения. Отрицательным героям чужды понятия добра и чести, они блюдут только свои интересы. Родная страна для них – лишь нескончаемый источник потребления, которым они с удовольствием пользуются.

Наташа Ростова, стремясь помочь раненым солдатам, предлагает им ночлег в своем доме, ничего не требуя взамен. Несмотря на то, что Наташа молода и вообще далека от военной жизни, она пытается помочь в меру своих сил. Наташа – патриотка своей родины, ведь часто она готова пожертвовать своим комфортом ради благополучия страны. Девушка очень добра к другим людям, поэтому, когда она чувствует, что может оказать помощь, помогает.

Мысль о сдаче французам Москвы приводит Наташу в отчаянье: ей важна судьба своей родины, она не может просто так смириться с тем, что Москва оставлена, но что-то изменить она не в силах.

Пьер Безухов также не остаётся в стороне от войны, сотрясшей Россию. Он организовывает свой полк, который, по его разумению, должен привести страну к долгожданной победе над французами. План его не приводит к тому результату, которого он ожидал, однако молодой человек не отчаивается и готовиться самостоятельно вступить в схватку с неприятелем. Пьер считает, что именно ему суждено убить Наполеона, тем самым освободив свою родину. Он идёт в самое опасное место военных действий и там оказывает посильную помощь солдатам. Его не смущает собственное положение – ведь Пьер являлся графом, – и он борется наравне с остальными солдатами. Пусть он и не оказал большого влияния на результат войны, сам факт его участия в схватке показывает Пьера настоящим патриотом.

На примере Василия Курагина рассмотрим проявление ложного патриотизма. Некогда восхищавшийся фельдмаршалом Кутузовым («Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона»), он буквально на следующий день меняет своё мнение на совершенно противоположное («Я удивляюсь , как можно было поручить такому человеку судьбу России»). Преобладание личных интересов над интересами родины заложено в характере этого человека. Василий может только критиковать других, но сам он никогда не возьмёт в руки оружие и не пойдёт наравне с солдатами в бой.

Таким образом, Толстой в своём романе показал, как разные люди относятся к судьбе своей родины. Истинный патриотизм присущ положительным персонажам, для которых родина – не просто место, где они живут, а что-то более родное и дорогое им, то, ради чего не жаль умереть. Отрицательные персонажи далеки от этого, поэтому их интересы стоят выше других.

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

слове своего, — яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна * , благословен грядый!» — Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.

Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» — прошептала она.

Князь Василий продолжал:

— «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».

— Quelle force! Quel style! [9] — послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.

— Vous verrez [10] ,— сказала Анна Павловна, — что завтра, в день рождения государя * , мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.

Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. * Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.

Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно-праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.

Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого-нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. * Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события — смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:

— Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!

— Что я вам говорил про Кутузова? — говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. — Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.

Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь,

— Каково положение государя! — говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protégé Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [11] , но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le médecin intime de la Reine d'Espagne [12] предписал Элен небольшие дозы какого-то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.

Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.

На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoléance [13] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.

— Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.

Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение: *

«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».

Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову: *

«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1-го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею

Автор статьи

Куприянов Денис Юрьевич

Юрист частного права

Страница автора

Читайте также: