Отцовский суд кто написал
Обновлено: 15.04.2024
Ровесник Рима. 7
Ростов Великий. 11
Деревня российского академика . 16
Могила над Иссык-Кулем. 18
Ясная Поляна. 18
Спасские соловьи. 20
«Плавать по морю необходимо. » . 25
Парень из Магадана. 27
Ребячий плот. 29
Трое в лодке. 31
Человек с Севера. 32
Слепой поводырь. 41
Микрофон на березе. 44
Дмитрий Зуев. 48
Отцовский суд. 51
Камень с Оки. 52
Европа — Азия. 60
Маяк на Балтике. 61
Двадцать минут полета. 62
Объятия Дуная. 63
Пещера в Копет-Даге. 66
Двадцать минут у костра. 67
Встреча с Байкалом. 68
Четверо на вулкане. 69
Долина гейзеров. 72
Три паруса над песками. 74
Чаепитие у Толбачика. 77
Средняя полоса. 86
Мещерское половодье. 88
Заячьи острова. 91
Ржаная песня. 92
В бору под Воронежем. 94
Речка моего детства. 95
Ломаное Копыто. 103
Лось с колокольчиком. 105
Дикая жизнь. 106
Мишкина служба. 109
Я рад возможности увидеть свои очерки и миниатюры в популярной у читателей «Роман-газете». Пришлось, правда, немного погоревать: в этом издании невозможно использовать интересные фотографии, которые обыкновенно являются не иллюстрациями к очеркам, а их составной частью. Но эта потеря искупается радостной для меня встречей с массовым читателем. Книга «Отечество» (издатель — «Молодая гвардия»), где гармонично сочетаются изобразительный и литературный материал, доставила мне удовлетворение, но богатое праздничное издание, выпущенное ограниченным тиражом, большей частью осело у книголюбов, а для пишущего важнее, чтобы книгой не любовались, а читали. Своими читателями я вижу в первую очередь людей молодых, любознательных, жадных до впечатлений и путешествий. Впрочем, по собственному опыту знаю: с возрастом желание ездить, видеть, узнавать новое не исчезает.
Все, что собрано тут, — для меня дорого. Интересные люди, памятные места, любопытные географические точки и природные уголки, встречи с животными.. Впечатления об этом по крупицам накапливались в путешествиях. А эта книжка вроде огонька, у которого мы сидим с вами вместе. Вы слушаете, я рассказываю.
Опыт и наблюдения одного человека — лишь малая доля всего, что можно сказать о нашей стране. Но даже и большая река питается ручейками. Считайте и эту книжку маленьким родником, из которого можно напиться на путях познания Родины.
На столе у меня письмо. Пишет Ольга Юрьевна Д. из Рязани. «. Сын у меня не хуже других — начал работать, а сейчас и в школу вернулся в девятый класс. Написать я решила после вчерашнего разговора. Пришел приятель Володи. Взялись чинить приемник. Я прислушалась, о чем говорят, и вмешалась. «Родина, говорю, ребята,— это самое дорогое для человека». А они засмеялись: «Родину, мама, сентиментальные люди придумали. Жить везде хорошо, где хорошо живется. Везде солнце одинаково светит. »
Ночь не спала. Надо было объяснить ребятам что-то важное, но я не смогла и потому решила вам написать».
Умное взволнованное письмо. У таких матерей дети в конце концов вырастают хорошими людьми. Но тревога у матери не напрасная. Что же такое Родина для человека?
В Новой Зеландии, помню, была у нас встреча, о которой никогда не забудешь. Мы летели из Антарктиды и сделали остановку в Крайстчерче. В гостиницу пришел человек. Он держал за руку девочку лет семи.
— Кто-нибудь из Ленинграда есть, ребята? — Человек волновался и говорил так, как будто его судьба зависела от этого разговора.
В войну моряк попал в плен. Война кончилась. Надо было вернуться. Человек не вернулся. Он рассуждал: земля большая, я молодой, сильный, не все ли равно, где жить. Он жил в Германии, в Италии, где-то в Африке, в Австралии. И наконец очутился на краю света.
Человек не жаловался на нужду. У него дом, работа, «одет я не хуже вас, у меня жена, дочка».
— Самого главного нет. — «Моряк» махнул рукой и полез за платком. — Жена у меня шотландка. Тоже тоскует, тянет на свою родину. Дочка родилась тут, в Зеландии. Каждый вечер мы с дочкой пишем письмо «русскому медведю» — придумал такой способ обучить русскому языку. Тая, скажи по-русски…
Девочка растерянно глядела на отца и на нас, не понимая в чем дело. Мы все молчали.
Это был случай, когда человеку трудно было помочь даже словом. Глядя на него, мы в две минуты постигли то, что, живя постоянно дома, постигаешь не сразу.
А солнце в Новой Зеландии восходит так же, как в Рязани или Хабаровске.
Из чего же вырастает огромная человеческая любовь ко всему, что умещается в одном слове — Родина?
Родина — это очень много. Это и тропинка с бродом через ручей, и пространство в одну шестую всей земной карты. Это самолет в небе, и птицы, летящие на север над нашим домом. Родина — это растущие города и малые, в десять дворов, деревеньки. Это имена людей, названия рек и озер, памятные даты истории и планы на завтрашний день. Это ты и я с нашим миром чувств, нашими радостями и заботами.
Родина подобна огромному дереву, на котором не сосчитать листьев. И все, что мы де лаем доброго, прибавляет сил ему. Но всякое дерево имеет корни. Без корней его повалил бы даже несильный ветер. Корни питают дерево, связывают его с землей. Корни — это то, чем мы жили вчера, год назад, сто, тысячу лет назад. Это наша история. Это наши деды и пращуры. Это их дела, молчаливо живущие рядом с нами, в степных каменных бабах, резных наличниках, в деревянных игрушках и диковинных храмах, в удивительных песнях и сказках. Это славные имена полководцев, поэтов и борцов за народное дело.
У меня на столе гора писем. Сотни людей ищут родственников и родителей, потерянных в годы войны. «Говорят, меня подобрали после бомбежки. Теперь я взрослый человек, работаю инженером в Казани. Тяжело жить, не зная имени матери и отца. Я не надеюсь увидать их живыми, но знать хотя бы: кто они и откуда. »
Человеку важно знать свои корни — отдельному человеку, семье, народу — тогда и воздух, которым мы дышим, будет целебен и вкусен, дороже будет взрастившая нас земля и легче будет почувствовать назначение и смысл человеческой жизни.
Полвека назад многие думали, что все это лишнее. «Груз прошлого — вон с корабля!» В прошлом было действительно много такого, от чего в новом мире надо было избавиться. Но, оказалось, не все надо сбрасывать с корабля истории. В крутые годы войны мы призвали на помощь себе наше прошлое. «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!» Нас вдохновляли эти великие имена! Прошлое стало оружием. Силу его никто не измерил. Но можно сказать, что была она не слабее знаменитых «катюш».
«Лесного человека» давно заметили. В юности на литературных вечерах Зуев встречался с Иваном Буниным, был близок с Пришвиным, Новиковым-Прибоем и Ставским. Он мог вести серьезные беседы о судьбах литературы и писал. заметки в вечерней газете. Писал о том, что увидел и разгадал в лесу, что подслушал на деревенских праздниках. Было ему и трудно, и чувствовал он себя временами «гадким утенком». Его поддержали те, для кого он писал. Гора читательских писем. Люди разглядели в коротких заметках и поэзию, и копилку дорогих наблюдений.
Одна большая страсть руководила человеком семьдесят лет. Одна большая страсть в человеческой жизни всегда приносит плоды.
Необходимое дополнение к этим заметкам, Дмитрий Петрович умер спустя два года после того, как я написал о нем для газеты. Мы не один еще раз сходили с ним на грибную охоту и посидели у самовара. Умер он тихо среди бумаг и пучков травы, развешанных по стенам.
Три года из блокнота в блокнот я переписывал пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».
Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово.
Увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в потемках собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.
— Федор Васильевич Орлов тут проживает?
— Тут не тут — заходи. Гостю рады будем. Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены избы. Из-за дощатой крашеной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.
Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок горячей картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда он ходит, почти упирается в потолок. А когда сел на низкую лавку — горбатая тень заняла полстены, где висят рамки, по-деревенски набитые фотографиями.
— Дети. — вздыхает старик и начинает закуривать.
Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам — хорошо. Не скажет — поговорим о лесных делах, об охоте.
За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах. И закончится тоже, наверное, тут — в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за другой крайней избой.
— Я ровестник этому лесу. Ему, по кольцам считать, — за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка.
В первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь — в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная — лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожен и знаком, «все равно что эта изба».
Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стенкой собака.
Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаю лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посередине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.
Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Собака возбуждена. Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.
— Ну, понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Ищи, ищи.
Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Но нам не везет. И мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.
Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:
Три года из блокнота в блокнот я переписываю пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».
Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово. Надо было лететь самолетом, потом идти маленьким речным пароходом, ехать попутным лесовозным грузовиком и потом километра четыре пешком по топкому лесу.
Я увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в темноте собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.
— Федор Василии Орлов тут проживает.
— Тут не тут — заходи. Гостю рады будем.
Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены с пучками травы, связками лука и сушеных грибов. На низких окнах — цветы в березовых туесах. Четыре кошки играют на полу со старым валенком. Из-за дощатой крашеной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.
Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок горячей картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда ходит, почти упирается в потолок.
А когда сел — на низкую лавку, — горбатая тень заняла почти всю стену, где висят рамки, по-деревенски набитые фотографиями.
— Дети… — Вздыхает старик и начинает закуривать.
Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам — хорошо. Не скажет — поговорим о лесных делах, об охоте.
— Дети… Жизня — как колесо с горы. Кажется, и сам вчера молодой был. А вот уже вялость в ногах получается. Да уже и дети начали стареть…
За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах.
И закончится тоже, наверное, тут — в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за крайней избой. «Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, — за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка. Все думаю, думаю. Лес будет стоять, а человек уходить должен. Бога, я тоже определил, нету. А что же есть. » В Первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь — в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная — лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожей и знаком, «все равно, что эта изба».
Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стенкой собака.
— Может, и зверь. А может, от дури разгавкалась. Медведь, случается, близко подходит…
Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаются лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посредине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.
Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Все продрогло в ожидании зимы.
Кое-где на березах еще остались листы. Но чуть задеваешь плечом — листья падают и плашмя ложатся на воду, повисают на жухлой, болотной траве. Даже на высоких местах под ногами — влажная мякоть листьев. Собака возбуждена.
Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.
— Ну понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Беги ищи, ищи…
Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Нам не везет. Собака надолго пропадает, а лая не слышно. Раза два, кажется, был голос, но пока продираемся зарослями рябины, хвощей и лабазника, собака выбегает навстречу и виновато крутит хвостом. Мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.
Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:
— Я маленько тут похожу…
Полтора часа его не было. Я начал думать: не случилось ли чего? Уже приготовился подать сигнал выстрелом, как подбежала, отряхиваясь, собака. Следом за ней вышел старик.
— А где же добыча, Федор Василич?
С минуту старик отогревал руки. Прислушался к стуку дятла.
— У меня тут сын похоронен… Старший.
Дятел садится почти над самым костром. Мелкие крошки из-под его клюва падают в дым.
— Старший сын… Могила в первый же год в траве потерялась. А березы там, в гущине, я помнил. Теперь и березы что-то не разыскал. Туман в глазах, память, как решето…
Я сказал, что знаю историю с сыном от человека из Каробатово, который теперь в Москве.
— А, это Егор, значит… Да, мы с ним много тут походили… И до Москвы дошло… Двадцать три года хожу с этой ношей. С кем повздорил чуть-чуть, сразу: «А ты сына убил». Глотаю комок. Убил. Да, И ничего не могу ответить. Разве объяснишь всякому… С собакой иногда говорю. Ходим, ходим вдвоем, начну ей рассказывать… Умная тварь, все понимает… Двадцать три года камень вот тут…
Сына в сорок втором из деревни проводили вместе с пятью ровесниками. Деревня была поболее, чем теперь, — восемнадцать дворов. Ребята уходили не очень грустные. Плакали матери. Из мужиков один Федор Орлов провожал новобранцев.
Большого разговора в дороге не было.
Федор сказал тогда ребятам-охотникам: «Глядите там. Живем один раз, но какая жизнь, если немец до Камы дойдет. Держитесь!»
Ребята, видно, сразу попали в бой. На двух летом пришли «похоронные». Двое прислали письма из госпиталя. От Ивана почему-то не было слухов. В войну, когда человек «без вести», у семьи всегда имелась надежда. Федор Орлов любил сына и успокаивал мать: «Иван не пропадет без вести…»
И вести пришли. Пришли с такой стороны, откуда отец никак ожидать не мог. Сначала бабенки возле колодца, а потом и напарник, столяр из соседней деревни, сказал в открытую: «Иван в лесу скрывается, дезертир». Федор Орлов сначала стал на дыбы: «Пристрелю, кто будет такую позорную сплетню пущать! Не было такого в роду у нас!» Оказалось — не сплетня.
Стали пропадать в деревнях куры, ульи, коза пропала, корова не вернулась из леса. И все это — вдовье. Баба, у которой козу увели, пришла к Федору с дитем на руках: «Чем кормить буду?
Твой увел. Видели его в лесу!» Видели, будто Иван приходил даже домой к матери, когда отец был в обходе. Мать плакала, божилась: не приходил, не видела. Отец каждое утро открывал глаза и вздрагивал от первой и постоянной мысли: «Дезертир, трус». Поседевший за полгода лесник Федор Орлов положил однажды в котомку хлеб, взял ружье и ушел в лес.
Раз в пять дней он возвращался в деревню, чтобы взять хлеба, и опять уходил. От простуды или от напряжения сил он захворал. «Ноги еле носили. Оброс. Худой стал, как мощи». На пятнадцатый день на кладке через ручей к болотному острову лесник увидел следы. Увидел бересту, ободранную с берез для костра. Посреди острова нашел покрытый берестой балаган. Обошел кругом. Тихо. В балагане стояла железная печка. У печки лежали лопата, связка ключей. В углу стояло ведерко с мукой.
Вышел отец, затаился в кустах. Ночью никто не пришел. А утром увидел: между деревьями к избенке идет человек, несет мешок за спиной. «Я б его из тыщи узнал. Высокий, красивый. Крикнул ему: «Иван. Что же это такое, Иван. Видишь, на кого я похожий из-за тебя? Вернись, люди простят. Пойдешь на фронт — люди простят!» Старик сейчас не помнит уже, каким доподлинно был разговор. Помнит: сын бросил мешок и побежал. И тогда отец, не делавший промаха на охоте, поднял ружье…
Он вернулся в деревню на другой день: «Я убил сына». Милиция не поверила, а мать поверила сразу. Упала и начала скрести половицы ногтями: убил, убил сына. «Мать умерла недавно. Три года, как умерла. Я на коленях стоял у постели. Говорила: Федя, все прощаю тебе. А я по глазам видел — не простила».
Стучит дятел. То на осине стучит, то опять садится над самым костром. Старик гладит рукой задремавшую возле огня собаку.
— Схоронили его в лесу, вот в той стороне. Из района приезжали доктор и следователь с милиционером. Я их по одному переносил через топкое место. Сын лежал лицом книзу. Ножик у него был, два сухаря в кармане и письмо от какой-то девчонки. Докторша плакала. А милиционер сказал: «Ты, Федор Василии, поступил, как Тарас Бульба». Вот и живу Бульбой двадцать три года. Первое время дорогу перед собой не видел. Все хорошо да просто в книжках бывает. А тут живешь и думаешь, думаешь…
— А как остальные ребята?
— Всех вырастил. Поразъехались. В Перми, на Дальнем Востоке… Клава, младшая, пишет и погостить приезжает. А так — один. Старушку приютил в доме. Вместе доживать будем…
За двадцать годов вот первый раз душу излил. Да еще с собакой иногда говорим, говорим… Разве объяснишь собаке, какое это время было и как надо человеку держаться…
Мы потушили костер. Небо расчистилось. Морозило. Мокрые листья на открытых местах взялись ледяной коркой. Даже от собачьего бега в лесу похрустывало.
— Ну что, Майка, зима? Зима, зима на пороге.
Книга "Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки."
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
— Вот там при тихой воде видно: лежит на дне затонувший неизвестно когда деревянный парусник…
Смотритель маяка Алексей Сопронюк ведет нас по домикам.
— Это жилье. Это радиорубка. Тут — дизельные моторы. Светом на маяке управляет «электронный хозяин». А в туман бьем в этот колокол. Как живем. Несем службу, ловим угрей, занимаемся фотографией, читаем, зимой обкалываем лед, в конце недели ждем смену…
Дежурят на маяке трое. Каждые семь дней с берега приплывает новая тройка.
— Осенью 63-го четыре недели ждали. Какая там смена! Даже харчи нельзя было сбросить. Тридцать два дня штормило. Остров сделался, как сосулька. Все съели. Дело шло к сапогам. Наконец вертолет кинул мешки с едой…
В полночь я попрощался с ребятами на маяке. А через день мы низко пролетали нал Колкой.
Попытались посадить вертолет, но на острове не нашлось даже пятачка свободного места.
…Недавно, уже в Москве, я получил письмо. «Видел ваши снимки по телевидению. Маяк Колка! В конце войны я был высажен с боевого корабля на остров с задачей: зажечь маяк и обеспечить прохождение кораблей. На маяке находился один в течение месяца. Задачу выполнил. Петр Сухопаров».
Вот такой он, самый маленький из всех обитаемых островов.
Снимок сделан с помощью военных летчиков. Пилот — В. Борзый.
Фото автора. 11 ноября 1966 г.
Три года из блокнота в блокнот я переписываю пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».
Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово. Надо было лететь самолетом, потом идти маленьким речным пароходом, ехать попутным лесовозным грузовиком и потом километра четыре пешком по топкому лесу.
Я увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в темноте собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.
— Федор Василии Орлов тут проживает.
— Тут не тут — заходи. Гостю рады будем.
Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены с пучками травы, связками лука и сушеных грибов. На низких окнах — цветы в березовых туесах. Четыре кошки играют на полу со старым валенком. Из-за дощатой крашеной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.
Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок горячей картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда ходит, почти упирается в потолок.
А когда сел — на низкую лавку, — горбатая тень заняла почти всю стену, где висят рамки, по-деревенски набитые фотографиями.
— Дети… — Вздыхает старик и начинает закуривать.
Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам — хорошо. Не скажет — поговорим о лесных делах, об охоте.
— Дети… Жизня — как колесо с горы. Кажется, и сам вчера молодой был. А вот уже вялость в ногах получается. Да уже и дети начали стареть…
За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах.
И закончится тоже, наверное, тут — в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за крайней избой. «Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, — за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка. Все думаю, думаю. Лес будет стоять, а человек уходить должен. Бога, я тоже определил, нету. А что же есть. » В Первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь — в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная — лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожей и знаком, «все равно, что эта изба».
Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стенкой собака.
— Может, и зверь. А может, от дури разгавкалась. Медведь, случается, близко подходит…
Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаются лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посредине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.
Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Все продрогло в ожидании зимы.
Кое-где на березах еще остались листы. Но чуть задеваешь плечом — листья падают и плашмя ложатся на воду, повисают на жухлой, болотной траве. Даже на высоких местах под ногами — влажная мякоть листьев. Собака возбуждена.
Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.
— Ну понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Беги ищи, ищи…
Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Нам не везет. Собака надолго пропадает, а лая не слышно. Раза два, кажется, был голос, но пока продираемся зарослями рябины, хвощей и лабазника, собака выбегает навстречу и виновато крутит хвостом. Мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.
Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:
— Я маленько тут похожу…
Полтора часа его не было. Я начал думать: не случилось ли чего? Уже приготовился подать сигнал выстрелом, как подбежала, отряхиваясь, собака. Следом за ней вышел старик.
— А где же добыча, Федор Василич?
С минуту старик отогревал руки. Прислушался к стуку дятла.
— У меня тут сын похоронен… Старший.
Дятел садится почти над самым костром. Мелкие крошки из-под его клюва падают в дым.
— Старший сын… Могила в первый же год в траве потерялась. А березы там, в гущине, я помнил. Теперь и березы что-то не разыскал. Туман в глазах, память, как решето…
Я сказал, что знаю историю с сыном от человека из Каробатово, который теперь в Москве.
— А, это Егор, значит… Да, мы с ним много тут походили… И до Москвы дошло… Двадцать три года хожу с этой ношей. С кем повздорил чуть-чуть, сразу: «А ты сына убил». Глотаю комок. Убил. Да, И ничего не могу ответить. Разве объяснишь всякому… С собакой иногда говорю. Ходим, ходим вдвоем, начну ей рассказывать… Умная тварь, все понимает… Двадцать три года камень вот тут…
Сына в сорок втором из деревни проводили вместе с пятью ровесниками. Деревня была поболее, чем теперь, — восемнадцать дворов. Ребята уходили не очень грустные. Плакали матери. Из мужиков один Федор Орлов провожал новобранцев.
Большого разговора в дороге не было.
Федор сказал тогда ребятам-охотникам: «Глядите там. Живем один раз, но какая жизнь, если немец до Камы дойдет. Держитесь!»
Ребята, видно, сразу попали в бой. На двух летом пришли «похоронные». Двое прислали письма из госпиталя. От Ивана почему-то не было слухов. В войну, когда человек «без вести», у семьи всегда имелась надежда. Федор Орлов любил сына и успокаивал мать: «Иван не пропадет без вести…»
И вести пришли. Пришли с такой стороны, откуда отец никак ожидать не мог. Сначала бабенки возле колодца, а потом и напарник, столяр из соседней деревни, сказал в открытую: «Иван в лесу скрывается, дезертир». Федор Орлов сначала стал на дыбы: «Пристрелю, кто будет такую позорную сплетню пущать! Не было такого в роду у нас!» Оказалось — не сплетня.
Три года из блокнота в блокнот я переписывал пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».
Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово. Надо было лететь самолетом, потом идти маленьким речным пароходом, ехать попутным лесовозным грузовиком и потом километра четыре пешком по топкому лесу.
Я увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в темноте собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.
— Федор Васильевич Орлов тут проживает?
— Тут не тут — заходи. Гостю рады будем.
Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены с пучками травы, связками лука и сушеных грибов. На низких окнах — цветы в березовых туесах. Четыре кошки играют на полу со старым валенком. Из-за дощатой крашеной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.
Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок горячей картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда ходит, почти упирается в потолок. А когда сел на низкую лавку — горбатая тень заняла почти всю стену, где висят рамки, по-деревенски набитые фотографиями.
— Дети… — вздыхает старик и начинает закуривать.
Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам — хорошо. Не скажет — поговорим о лесных делах, охоте.
— Дети… Жизня — как колесо с горы. Кажется, и сам вчера молодой был. А вот уже вялость в ногах получается. Да уж и дети начали стареть… За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах. И закончится тоже, наверное, тут — в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за другой крайней избой.
— Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, — за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка. Все думаю, думаю… Лес будет стоять, а человек уходить должен. Бога, я тоже определил, нету. А что же есть.
В Первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь — в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная — лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожен и знаком, «все равно что эта изба». Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и о глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стеной собака.
— Может, и зверь. А может, от дури разгавкалась… Медведь, случается, близко подходит…
Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаю лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посредине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.
Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Все продрогло в ожидании зимы. Кое-где на березах еще остались листья. Но чуть заденешь плечом — листья падают и плашмя ложатся на воду, повисают на жухлой болотной траве. Даже на высоких местах под ногами — влажная мякоть листьев. Собака возбуждена. Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.
— Ну, понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Беги ищи, ищи…
Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Нам не везет. Собака надолго пропадет, и лая не слышно. Раза два, кажется, был голос, но пока продираемся зарослями рябины, хвощей и лабазника, собака выбегает навстречу и виновато крутит хвостом. Мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.
Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:
— Я маленько тут похожу…
Полтора часа его не было. Я начал думать: не случилось ли чего? Уже приготовился подать сигнал выстрелом, как подбежала, отряхиваясь, собака. Следом за ней вышел старик.
— А где же добыча, Федор Василич?
С минуту старик отогревал руки. Прислушался к стуку дятла.
— У меня тут сын похоронен… Старший.
Дятел садится почти над самым костром. Мелкие крошки из-под его клюва падают в дым.
— Старший сын… могила в первый же год в траве потерялась. А березы там, в гущине, я помнил. Теперь и березы что-то не разыскал. Туман в глазах, память как решето…
Я сказал, что знаю историю с сыном от человека из Каробатово, который теперь в Москве.
— А, это Егор, значит… Да, мы с ним много тут походили… И до Москвы, значит, дошло… Двадцать три года хожу с этой ношей. С кем повздорил чуть-чуть, сразу: «А ты сына убил». Глотаю комок. Убил… Да. С собакой иногда говорю. Ходим, ходим вдвоем, начну ей рассказывать… Умная тварь, все понимает… Двадцать три года камень вот тут…
Сына в сорок втором из деревни проводили вместе с пятью ровесниками. Деревня была поболее, чем теперь, — восемнадцать дворов. Ребята уходили не очень грустные. Плакали матери. Из мужиков один Федор Орлов провожал новобранцев. Большого разговора в дороге не было. Федор сказал тогда ребятам-охотникам: «Глядите там. Живем один раз, но какая жизнь, если немец до Камы пройдет. Держитесь!»
Ребята, видно, сразу попали в бой. На двух летом пришли похоронные. Двое прислали письма из госпиталя. От Ивана почему-то не было слухов. В войну, когда человек «без вести», у семьи всегда имелась надежда. Федор Орлов любил сына и успокаивал мать: «Иван не пропадет без вести…»
И вести пришли. Пришли с такой стороны, откуда отец никак ожидать не мог. Сначала бабенки возле колодца, а потом и напарник, столяр из соседней деревни, сказал в открытую: «Иван в лесу скрывается, дезертир». Федор Орлов сначала стал на дыбы: «Пристрелю, кто будет такую позорную сплетню пущать! Не было такого в роду у нас!» Оказалось — не сплетня. Стали пропадать в деревнях куры, ульи, коза пропала, корова не вернулась из леса. И все это — вдовье. Баба, у которой козу увели, пришла к Федору с дитем на руках: «Чем кормить буду? Твой увел. Видели его в лесу!» Видели, будто Иван приходил даже домой к матери, когда отец был в обходе. Мать плакала, божилась: «Не приходил, не видела». Отец каждое утро открывал глаза и вздрагивал от первой и постоянной мысли: «Дезертир, трус». Поседевший за полгода лесник Федор Орлов положил однажды в котомку хлеб, взял ружье и ушел в лес.
Раз в пять дней он возвращался в деревню, чтобы взять хлеба, и опять уходил. От простуды или от напряжения сил он захворал. «Ноги еле носили. Оброс. Худой стал, как мощи». На пятнадцатый день на кладке через ручей к болотному острову лесник увидел следы. Увидел бересту, ободранную с берез для костра. Посреди острова нашел покрытый корой балаган. Обошел кругом. Тихо. В балагане стояла железная печка. У печки лежали лопата, связка ключей. В углу стояло ведерко с мукой. Отец вышел из балагана, затаился в кустах. Ночью никто не пришел. А утром увидел: между деревьями к балагану идет человек, несет мешок за спиной. «Я б его из тыщи узнал. Высокий, красивый. Крикнул ему: «Иван. Что же это такое, Иван?! Видишь, на кого я похожий из-за тебя? Вернись, люди простят. Пойдешь на фронт — люди простят!» Старик сейчас не помнит уже, каким доподлинно был разговор. Помнит: сын бросил мешок и побежал. И тогда отец, не делавший промаха на охоте, поднял ружье…
Он вернулся в деревню на другой день. «Я убил сына». Милиция не поверила, а мать поверила сразу. Упала и начала скрести половицы ногтями: «Убил, убил сына. » Мать умерла недавно. Три года как умерла. «Я на коленях стоял у постели. Говорила: «Федя, все прощаю тебе». А я по глазам видел — не простила».
Стучит дятел. То на осине стучит, то опять садится над самым костром. Старик гладит рукой задремавшую возле огня собаку.
— Схоронили его в лесу, вот в той стороне. Из района приезжали доктор и следователь с милиционером. Я их по одному переносил через топкое место. Сын лежал лицом книзу. Ножик у него был, два сухаря в кармане и письмо от какой-то девчонки. Докторша плакала. А милиционер сказал: «Ты, Федор Василич, поступил как Тарас Бульба». Вот и живу Бульбой двадцать три года. Первое время дорогу перед собой не видел. Все хорошо да просто в книжках бывает. А тут живешь и думаешь, думаешь…
— А как остальные ребята?
— Всех вырастил. Поразъехались. В Перми, на Дальнем Востоке… Клава, младшая, пишет и погостить приезжает. А так — один. Старушку приютил в доме. Вместе доживать будем… За двадцать годов вот первый раз душу излил. Да еще с собакой иногда говорим, говорим… Разве объяснишь собаке, какое это время было и как мне трудно.
Мы потушили костер. Небо расчистилось. Морозило. Мокрые листья на открытых местах взялись ледяной коркой. Даже от собачьего бега в лесу похрустывало.
— Ну что, Майка, зима? Зима, зима на пороге…
Автор статьи
Читайте также: