Достоевского судили по делу петрашевцев каким был первоначальный приговор

Обновлено: 24.04.2024

23 апреля (5 мая) 1849 года был арестован автор романа "Бедные люди" и повести "Двойник", 27-летний писатель Федор Достоевский. Он был взят под стражу одновременно с остальными участниками собраний у Михаила Буташевича-Петрашевского и вместе с двадцатью из них был приговорен к расстрелу. Несостоявшаяся казнь петрашевцев — о смягчении приговора осужденным было объявлено, когда они уже стояли на эшафоте,— один из самых известных эпизодов российской истории XIX века, о составе их преступления вспоминают гораздо реже. Власти не видели в существовании кружка угрозу основам российской государственности. Они считали петрашевцев пустыми болтунами и именно за антиправительственную болтовню и наказали. Достоевский был признан виновным в чтении и распространении письма Белинского Гоголю, высказываниях против цензуры и недонесении на других членов кружка. Этих преступлений оказалось довольно для вынесения смертного приговора, пусть и замененного на каторгу, в случае Достоевского — четырехлетнюю

Резолюция Николая I на докладе графа Орлова о готовности III отделения к арестам петрашевцев
21 апреля 1849 года

Я все прочел; дело важно, ибо ежели было только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо . Приступить к арестованию , как ты полагаешь; точно лучше, ежели только не будет разгласки от такого большого числа лиц на то нужных.

Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте месяце сего года из Москвы от дворянина Плещеева (подсудимого) копию с преступного письма литератора Белинского,— читал это письмо в собраниях : сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского и, наконец, передал его для списания копий подсудимому Момбелли. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием "Солдатская беседа". А потому военный суд приговорил его, отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева,— лишить на основании Свода военных постановлений ч. V, кн. 1, ст. 142, 144,169,170,172,174,176, 177 и 178, чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием .

Не буду распространяться о вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близких к вам по их направлению. Что касается до меня лично, предоставляю вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для вас); только продолжайте благоразумно созерцать ее из вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопасна. Замечу только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладевает религиозный дух — он делается обличителем неправой власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли. У нас же наоборот, постигнет человека (даже порядочного) болезнь, известная у врачей-психиатров под именем religiosa mania, он тотчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще так хватит через край, что тот и хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит, что этим окомпрометировал бы себя в глазах общества. Бестия наш брат, русский человек.

В собрании 15 апреля Достоевский читал переписку Гоголя с Белинским, и в особенности письмо Белинского к Гоголю. Письмо это вызвало множество восторженных одобрений общества, в особенности у Баласоглу и Ястржембского, преимущественно там, где Белинский говорит, что у русского народа нет религии. Положено было распустить это письмо в нескольких экземплярах. Засим Петрашевский говорил, что нельзя предпринимать никакого восстания без уверенности в совершенном успехе, и предлагал поэтому свое мнение к достижению цели.

Господину майору Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Чудинову

По высочайшему повелению предписываю вашему высокоблагородию завтра, в 4 часа пополуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, опечатать все его бумаги и книги и оные, вместе с Достоевским, доставить в 3-е отделение собственной его императорского величества канцелярии. При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто. )

Генерал-адъютант граф Орлов

Двадцать второго или, лучше сказать, двадцать третьего апреля (1849 год) я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатический голос: "Вставайте!"

Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами. Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими эполетами.

— Что случилось? — спросил я, привстав с кровати.

Смотрю: действительно "по повелению". В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля. "Эге! да это вот что!" — подумал я.

Мы вышли. Нас провожала испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и очень испуганный, но глядевший с какою-то тупою торжественностью, приличною событию, впрочем, торжественностью не праздничною. У подъезда стояла карета; в карету сел солдат, я, пристав и подполковник; мы отправились на Фонтанку, к Цепному мосту у Летнего сада.

Там было много ходьбы и народу. Я встретил многих знакомых. Все были заспанные и молчаливые. Какой-то господин, статский, но в большом чине, принимал. беспрерывно входили голубые господа с разными жертвами.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — сказал мне кто-то на ухо.

23 апреля был действительно Юрьев день.

Мне объявили только, что я брал участие в общих разговорах у Петрашевского, говорил вольнодумно и что, наконец, прочел вслух литературную статью: "Переписку Белинского с Гоголем".

Я говорил об цензуре, об ее непомерной строгости в наше время и сетовал об этом; ибо чувствовал, что произошло какое-то недоразумение, из которого и вытекает натянутый, тяжелый для литературы порядок вещей. Мне грустно было, что звание писателя унижено в наше время каким-то темным подозрением и что на писателя, уже заранее, прежде чем он написал что-нибудь, цензура смотрит как будто на какого-то естественного врага правительству и принимается разбирать его рукопись уже с очевидным предубеждением.

Относительно статьи — переписка Белинского с Гоголем — подсудимый Достоевский объясняет, что, точно, читал ее на одном из вечеров Петрашевского, но при этом не только в суждениях его, но даже в интонации голоса или жесте во время чтения не было ничего способного выказать пристрастие к которому-либо из переписывавшихся. Письмо Белинского написано слишком странно, чтобы возбудить к себе сочувствие; оно наполнено ругательствами, написано желчно и потому отвращает сердце; читал же оное как замечательнейший литературный памятник, будучи уверен, что письмо то не может привести никого в соблазн.

Брат, любезный друг мой! все решено! Я приговорен к 4-хлетним работам в крепости (кажется, Оренбургской) и потом в рядовые. Сегодня 22 декабря нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры. Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее.

Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Приговор смертной казни расстреляньем, прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти. В эти последние минуты некоторые из нас (я знаю положительно), инстинктивно углубляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную еще жизнь, может быть, и раскаивались в иных тяжелых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести); но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится!

Известный русский писатель Фёдор Достоевский не любил нигилистов и революционеров. Когда ему пришла в голову идея романа «Бесы», он говорил: «Вот завопят-то про меня нигилисты и западники, что ретроград!» Но в молодые годы будущий классик и сам почти что был революционером, в итоге закончив свою подпольную деятельность за минуты до возможного расстрела.

Если бы не милость императора, мы бы никогда не прочли «Преступления и наказания», «Идиота» и «Братьев Карамазовых»…

Молодой литератор

Ещё во время учёбы в Главном инженерном училище в Петербурге Достоевский увлёкся литературой. Поступление в это заведение было решением его отца, как и полагалось в старые времена – качественное военно-инженерное образование обеспечивало выпускникам карьерный рост и хорошее содержание на службе инженерами или сапёрными офицерами.

Только вот чтение Пушкина, Гоголя, Бальзака и Шекспира для юного Фёдора было милее, чем родительское желание его карьеры. Со своим приятелем Иваном Шидловским Достоевский обсуждал любимых писателей, а по ночам, в свободное время, пытался совершать литературные опыты сам. Даже однокашникам он не отказывал в том, чтобы написать за них сочинения на заданные темы по русской литературе.

После выхода из стен училища писательство поглотило Достоевского полностью. Он уволился с военной службы и занялся переводами. Публикация дебютного романа «Бедные люди» принесла ему известность, а с ней и широкие контакты в литературных салонах и кружках столицы. Там-то через критика Алексея Плещеева молодой писатель и познакомился с Михаилом Петрашевским.

Участник кружка петрашевцев

Петрашевского нельзя назвать непримиримым революционером-подпольщиком. По иронии судьбы его крестником и вовсе считался император Александр I, хотя на самом деле на крестинах присутствовал граф Милорадович – отец Петрашевского служил врачом у многих царских сановников и оттого был близок дворцовым кругам. Молодой Петрашевский тоже пошёл служить государственной власти, устроившись переводчиком в министерство иностранных дел.

Тем временем в Россию контрабандой проникала запрещённая литература. Петрашевский собрал у себя целую библиотеку Фурье, Сен-Симона, Фейербаха, Оуэна и других социалистов, утопистов и материалистов. К нему стали подтягиваться люди, разделяющие крамольные оппозиционные убеждения.

Молодой мыслитель стал противником самодержавия и решил обойти цензуру, подготовив к изданию вместе с единомышленниками «Карманный словарь иностранных слов». В нём под видом обычного справочника содержались статьи о понятиях анархии, деспотизма, конституции, демократии и так далее… По сути, эта была пропаганда социалистических идей.

Чтобы найти сторонников, Петрашевский организовывал у себя на квартире «пятницы». На этих еженедельных собраниях гости могли ужинать, обсуждать политику и читать книги. Никто друг друга «петрашевцами», конечно, не называл. Это название придумали потом, когда в 1849 году кружок накрыла полиция благодаря доносам. В числе перечисленных в доносах лиц, кто посещал «пятницы» Петрашевского, был назван и Достоевский.

Приговорённый к смерти

«Я желал многих улучшений и перемен, я сетовал о многих злоупотреблениях. Но вся основа моей политической мысли была ожидать этих перемен от самодержавия. Всё, чего хотел я, это чтоб не был заглушен ничей голос и чтобы выслушана была, по возможности, всякая нужда», – говорил затем Достоевский.

Критиковать правительство, читать запрещённую литературу и с симпатией смотреть на социализм было в духе времени. Это и значило «быть революционером». Достоевского судили даже не за это – он, в общем, и не стал соратником Петрашевского, а лишь вместе со всеми читал то, что нельзя было читать, и обсуждал то, что нельзя было обсуждать. А ещё не доносил. Так и осудили – «за недонесение о распространении» преступных сочинений.

В то время по Европе прокатилась волна революций или, как её называли, «Весна народов»: народ взбунтовался во Франции и в германских землях, на Сицилии и в Венгрии. Российский император Николай I боялся, что и в его столице плетут заговоры с целью революции. Поэтому военно-судебная генеральская комиссия вынесла самый строгий приговор тайному кружку – все подсудимые, 21 человек, были приговорены к расстрелу.

Однако сам император решил поступить «справедливее». Приговор был изменён на разные сроки каторги и ссылки, но несчастные подсудимые должны были узнать об этом в последний момент…

Инсценированная казнь петрашевцев

Рано утром 22 декабря 1849 года на Семёновском плацу всех петрашевцев привели на казнь. Троих из них, включая Петрашевского, облачили в саваны, солдаты с заряженными ружьями встали напротив них, – и «вдруг» прискакал фельдъегерь и объявил помилование. Как говорят, один из петрашевцев даже сошёл с ума, не выдержав напряжения момента.

Достоевского после этого ожидало раскаяние. Как Раскольников из «Преступления и наказания», он поедет на каторгу в Сибирь. Возвращение из ссылки и великие романы превратят его в классика русской литературы. А к революционному движению с тех пор он будет относиться критично, видя в нём «бесовщину» и нигилизм.

Если бы не милость императора, мы бы никогда не прочли «Преступления и наказания», «Идиота» и «Братьев Карамазовых».

Молодой литератор

Участник кружка петрашевцев

Приговорённый к смерти

Инсценированная казнь петрашевцев

Суд и суровый приговор к смертной казни, обвинив его в преступных замыслах против правительства (22 декабря 1849)на Семёновском плацу был обставлен как трагифарс (инсценировка казни) .
В 1854 году, когда истекли четыре года, к которым Достоевский был приговорён, он был освобождён из каторги и отправлен.

После восьми месяцев, проведенных в крепости, где Достоевский держался мужественно и даже написал рассказ Маленький герой (напечатан в 1857), он был признан виновным "в умысле на ниспровержение… государственного порядка" и первоначально приговорен к расстрелу, замененному уже на эшафоте, после "ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти", четырьмя годами каторги с лишением "всех прав состояния" и последующей сдачей в солдаты. Каторгу отбывал в Омской крепости, среди уголовных преступников ("это было страдание невыразимое, бесконечное… всякая минута тяготела как камень у меня на душе"). Пережитые душевные потрясения, тоска и одиночество, "суд над собой", "строгий пересмотр прежней жизни", сложная гамма чувств от отчаяния до веры в скорое осуществление высокого призвания, религиозно-нравственный переворот в сознании, вызванный постоянным чтением Евангелия, — весь этот душевный опыт острожных лет стал биографической основой Записок из Мертвого дома (1860-1862), трагической исповедальной книги, поразившей уже современников мужеством и силой духа автора. Отдельной темой Записок оказался глубокий сословный разрыв дворянина с простонародьем. Аполлон Григорьев — не без некоторого, правда, преувеличения — утверждал: Достоевский "достиг страдательным психологическим процессом до того, что в „Мертвом доме“ слился совсем с народом". В любом случае шаг к такому сближению — через сознание общности судьбы — был сделан. Сразу после освобождения Достоевский писал брату о вынесенных из Сибири "народных типах" и знании "черного, горемычного быта" — опыте, которого "на целые томы достанет". В Записках отражен наметившийся на каторге переворот в сознании писателя, который он характеризовал позднее как "возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного". Достоевскому ясно представилась утопичность революционных идей, с которыми он в дальнейшем остро полемизировал, их несостоятельность перед лицом христианской истины.

Не всех участников кружка Петрашевцев приговорили к смертой казни (а в последствии приговор был заменён каторгой). Лично Фёдор Михайлович был осуждён после прочтения запрещённого письма Белинского Гоголю (1847)

за участие в организации тайной типографии для печатания воззваний к крестьянам и солдатам. За листовки.
Он был арестован 23 апреля 1849. а все его произведения, собранные при аресте, были отобраны и уничтожены в III отделении
Вот это вот вообще непонятно зачем было сделано.
Если б ослушались и припрятали себе, могли бы сделать потом состояние на его рукописях

Вообще-то, официально его приговорили не за типографию, которой так и не успели организовать, а за участие в тайных пятницах Петрашевского и за распространение, то есть публичного чтения, письма Белинского к Гоголю.
А уж зачем, а могли бы припрятать, а могли бы состояние сделать - ясновидцев среди жандармов не было. Достоевский стал Достоевским, каким мы его знаем, несколько позже, в том числе и благодаря тому, что участвовал, был приговорен, а потом помилован, но на каторге отбыл.
Будьте, пожалуйста, более достоверны и реалистичны в своих комментариях.

170 лет назад писатель Федор Достоевский был арестован и заключен в Петропавловскую крепость за участие в тайном обществе петрашевцев. После следствия его приговорят к расстрелу, который в последний момент заменят на каторгу. Освободившись и возвратившись в Петербург, Достоевский напишет свои лучшие произведения.

На рассвете 23 апреля 1849 года в Петербурге был арестован поручик инженерных войск Русской императорской армии в отставке, начинающий писатель Федор Достоевский. Фатальным для него оказалось публичное чтение запрещенного письма Виссариона Белинского к Николаю Гоголю. При обыске в жилище Достоевского нашли и другую запрещенную литературу. Полгода спустя автора романа «Бедные люди» приговорят к «смертной казни расстрелянием».

К крупным неприятностям в жизни Достоевского привели близкие отношения с кружком петрашевцев – одной из тайных организаций, названной по имени своего основателя, титулярного советника Михаила Петрашевского. Собираясь вместе, они проводили так называемые «пятницы»: конфиденциальные встречи, на которых обсуждали слишком смелые для николаевской России вопросы, от свободы книгопечатания до освобождения крестьян.

Лидер движения пропагандировал принципы утопического социализма, но вообще политические взгляды его приверженцев различались.

Поэтому петрашевцы объединялись в мелкие автономно функционировавшие кружки по интересам. Достоевский сошелся с главными радикалами. В их присутствии он несколько раз зачитывал злополучное письмо Белинского, что считалось тогда в империи большим преступлением.

Полиции удалось внедрить в организацию своего агента. Через него содержание бесед попало к властям.

При этом сам Достоевский, если верить другому члену кружка, поэту Аполлону Майкову, считал Петрашевского «дураком, актером и болтуном, у которого не выйдет ничего путного», агитируя переходить к Николаю Спешневу, называвшему себя «коммунистом», и Павлу Филиппову.

За петрашевцами охотились жандармы из Третьего отделения. За сравнительно короткий срок аресту подверглись около четырех десятков человек. Это были молодые офицеры, чиновники, литераторы, служащие, помещики и студенты в возрасте от 19 до 39 лет.

За Достоевским долго следили: 1 марта полицейский агент доносил о том, что «к сочинителю заходил Петрашевский». В следующем месяце литератор сначала сам читал письмо Белинского, а чуть позже присутствовал при чтении поручиком-петрашевцем Николаем Григорьевым агитационной «Солдатской правды», призывавшей к расправе над царем. 22 апреля в Третьем отделении санкционировали арест Достоевского.

«По высочайшему повелению предписываю вашему высокоблагородию завтра, в четыре часа пополуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского,

живущего на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта, в доме Шиля, в третьем этаже, в квартире Бремера, опечатать все его бумаги и книги и оные вместе с Достоевским доставить в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии. При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто», — говорилось в секретном послании шефа жандармов генерал-адъютанта Алексея Орлова.

Если бы при обыске Достоевский стал отрицать факт владения теми или иными бумагами и книгами, сотрудники Третьего отделения имели четкую инструкцию ему не верить.

Около четырех часов утра Достоевский вернулся домой. Ему дали время заснуть, а в пять нагрянули с обыском и арестом – жандармы думали, что сонного, застигнутого врасплох человека проще будет «расколоть».

«Двадцать второго, или, лучше сказать, двадцать третьего апреля 1849 года я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул, — вспоминал главный герой «спецоперации». — Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатичный голос: «Вставайте!»

Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами. Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое с подполковничьими эполетами.

– Что случилось? – спросил я, привставая с кровати.

Смотрю: действительно «по повелению». В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля.

«Эге, да это вот что!» – подумал я. – Позвольте же мне. – начал было я.

– Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, – прибавил подполковник еще более симпатичным голосом».

Затем жандармы «потребовали все книги и стали рыться». Нашли, по словам Достоевского, немного.

«Бумаги и письма аккуратно связали веревочкой, — вновь рассказывает писатель. — Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности; он полез в печку и пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер по его приглашению стал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко упал на стул, а потом со стулом на пол. Тогда прозорливые господа убедились, что на печи ничего не было.

На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно разглядывал его и, наконец, кивнул подполковнику.

– Уж не фальшивый ли? – спросил я.

– Гм. Это, однако же, надо исследовать. – бормотал пристав и кончил тем, что присоединил и его к делу.

Мы вышли. Нас провожала испуганная хозяйка и человек ее Иван, хоть и очень испуганный, но глядевший с какою-то тупою торжественностью, приличною событию, впрочем торжественностью не праздничною. У подъезда стояла карета; в нее сел солдат, я, пристав и подполковник. Мы отправились на Фонтанку, к Цепному мосту у Летнего сада. ».

Одновременно по другому адресу арестовали его брата Андрея.

Это было сделано ошибочно: на самом деле целью жандармов был еще один Достоевский, Михаил.

В штаб-квартире Третьего отделения в бывшем особняке графа Виктора Кочубея Федора Достоевского и других арестованных допрашивали в течение всего дня. В 23:00 их увезли в Петропавловскую крепость.

А вот как вспоминал день ареста Достоевского его близкий друг и коллега по профессии Александр Милюков, которому о случившемся рассказал старший брат писателя Михаил.

«Двадцать третьего апреля 1849 года, возвратясь домой с лекции, я застал у себя Михаила Достоевского, который давно ожидал меня, — отмечал Милюков. — С первого взгляда я заметил, что он был очень встревожен.

— Что с вами? — спросил я.

— Да разве вы не знаете! — сказал он.

— Брат Федор арестован.

— Что вы говорите! Когда?

— Нынче ночью. обыск был. его увезли. квартира опечатана.

— Петрашевский, Спешнев взяты. кто еще — не знаю, меня тоже не сегодня, так завтра увезут».

Милюков вместе с Михаилом Достоевским отправились по адресам своих приятелей: многие из них исчезли, а их квартиры были опечатаны.

«Кроме слухов, которые ходили в городе и представляли дело Петрашевского с обычными в таких случаях прибавлениями, мы узнали только, что арестовано около тридцати человек и все они сначала привезены были в Третье отделение, а оттуда препровождены в Петропавловскую крепость и сидят в одиночных казематах, — рассказывал Милюков. –

За кружком Петрашевского, как теперь оказалось, следили давно уже, и на вечера к нему введен был от министерства внутренних дел один молодой человек,

который прикинулся сочувствующим идеям либеральной молодежи, аккуратно бывал на сходках, сам подстрекал других на радикальные разговоры и потом записывал все, что говорилось на вечерах, и передавал куда следует. Михаил Достоевский говорил мне, что он давно казался ему подозрительным».

6 мая следственная комиссия задаст Достоевскому следующие вопросы: каков характер Петрашевского как человека вообще и как «политического человека» в особенности; что происходило на вечерах у Петрашевского; не было ли какой-нибудь тайной цели в обществе Петрашевского.

В заточении писателю придется провести восемь месяцев, после чего будет оглашен приговор суда и инсценирована казнь петрашевцев с переламливанием шпаг над головой, символизировавшим гражданскую смерть.

Весть о помиловании и замене расстрела восьмилетней каторгой подоспеет в последний момент – из-за этого поручик Григорьев, читавший «Солдатскую правду», навсегда потеряет рассудок. Достоевский отделается сравнительно легко: в по решению Николая I срок наказания будет сокращен вдвое. Отслужив потом по велению императора рядовым, после его смерти литератор вернется в Петербург, где будет жить и творить под негласным наблюдением полиции.

Автор статьи

Куприянов Денис Юрьевич

Юрист частного права

Страница автора

Читайте также: